«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

Вова: Да, да, есть. Я хочу у себя в пруду развести такую рыбку – она называется гамбузия. Так вот, эта рыбка – гамбузия – поедает в своем пруду всех комариных личинок, а заодно и все лямблии. Потому что стоит человеку проглотить вместе с водой одну только лямблию, как она, сама по себе, порождает другую лямблию, а третья лямблия, родившись от сочетания первых двух лямблий…

Гуревич: И сколько этих вот самых лямблий может враз заглотать твоя рыбка гамбузия?

Вова: Она может схавать зараз семьдесят пять штук.

Гуревич: И – не поперхнуться?

Вова: И не поперхнуться.

Гуревич: Отлично. Вот ровно столько грамм ему и налейте. Только разбавьте водой. А Боренька-Мордоворот сегодня же ночью расплатится за то, что сделал тебе на носу эту «модус-вивенди»…

Вова (единым залпом выпив, – то, как травка, зеленеет, то, как солнышко, блестит): А самое главное, чем хороша гамбузия, – так от нее ни одного комарика в воздухе. Никто вас не укусит, смело идите в лес, мои маленькие радиослушатели. И гуляйте, пока не позовет Эдик…

Прохоров: А что это за Эдик?..

Вова: Никто не знает. Но, как только в небеса подымается Веспер, тут надо расходиться по домам, потому что Эдик делает знак: пора расходиться. Ничего не поделаешь… Сергунчик, мой внук, не послушался – и вот вам результат: ветры унесли его неведомо куда… по заказу Гостелерадио…

Гуревич: Удивительная все-таки страна – Россия! Ну с какой стати Эдик? На каком основании – Эдик?.. (Обращается к Коле.) Коля! Ты смыслишь что-нибудь в этой белиберде?

Коля: Конечно. Я уже давно усвоил эту дхарму. (Простирая к публике руку.) Отцы наши ели кислый виноград, а у детей на столе один только вермут, и больше ничего. Десертным вермутом облит, Онегин к юноше спешит, глядит, зовет его, – напрасно, его уж нет, младой певец нашел безвременный конец. Особой водки он просил, и взор являл живую муку, – и кто-то вермут положил в его протянутую руку!..

Гуревич: Здорово!.. Налейте поэту мушкателейнвейну!

Коля (выпивая свою долю мушкателейнвейна): А откуда в нашей палате взялся мушкателейнвейн?

Прохоров: Все оттуда же. А откуда в нашей палате, со слабоумными расспросами, взялись пытливые юноши? Взялось, значит, взялось.

Гуревич: И при этом, кроме чести, не потеряно ничего.

Прохоров: Если явятся вопросы еще, обратитесь к Вите.

Гуревич: Да, да. Если кому чего неясно – пусть обращается к нашему незабвенному гроссмейстеру. Какая честь – еще при жизни называться незабвенным! Ви-тя! Корчной! Что новенькогошизофреновенького?

Все смотрят на Витю. Не совсем понятно, спит он или проснулся, потому что улыбка его, оставаясь дежурной за время сна, становится, по пробуждении, сардоническою. Сейчас на нем ничего этого нет.

Гуревич: Ну, очень просто определить, спит человек или нет. Если он хочет присоединиться к компании, значит: проснулся. А если не хочет – стало быть, спит и не проснется вовеки…

Витя: Я проснулся. И пока в этом мире не кончится мушкателейнвейн, я никогда не усну.

Прохоров (поднося Вите): Теперь ты понимаешь, гроссмейстер, что мы живем не то что в мире высшей справедливости, а в мире такой справедливости, которая даже чуть выше в сравнении с наивысшей?..

Витя (приподымая большую розовую голову): А я не умру?

Гуревич: Ты, Витя, слишком высокого о себе мнения… Во всей происходящей драме – до тебя – никто ни словом не обмолвился о смерти, хоть все и поддавали. Счастье человека – в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей. Пьер Безухов. А если уж смерть – так смерть. Смерть – это всего лишь один неприятный миг, и не стоит принимать его всерьез. Аугусто Сандино.

Витя пьет и – встает. Всех обнимая своей улыбкой и не стыдясь живота своего, почему-то отправляется к выходу.

Прохоров: Наконец-то! Отрада и ужас Вселенной – Витя – хочет пройтиться в сторону клозета… Стасик! Прекрати свои рот-фронты. Иди сюда…

Гуревич (спохватившись): Да, да. Никакие рот-фронты и но пасараны уже не пройдут. Над всей Гишпанией – ясное небо. Франсиско Франко. По этому поводу – опусти свою глупую руку и подойди. Твоя неистовая Долорес – в соседнем отделении. Пропусти для храбрости сто двадцать, и мы соединим вас, недоумков…

Стасик: Так она еще не умерла?..

Гуревич: Давно уже подохла. Но, как только услышала о тебе, о предстоящем свидании, она вытряхнула землю из глазных своих впадин и сказала: «Пусть придет ко мне, я люблю молодых и растленных. Но прежде, – сказала она, – но прежде я должна привести себя в порядок, я ведь так долго пролежала в сырой земле…»

Стасик: Я понимаю… Женщина всегда есть женщина, если даже пассионария. У нас есть о чем побеседовать: массированное давление на Исламабад, подводные лодки в степях Украины! И – вдобавок ко всему – насильник дядя Вася в зарослях укропа. И марионетка Чон Ду Хван, он все мечтает стереть Советскую Россию с лица земли. Но разве можно стереть то, у кого так много-много земли – и никакого-никакого лица? Вот до чего доводит узкоглазость этих чондухванов…

Гуревич: Налить ему немедля! И пропорционально тому, что он здесь сейчас нагородил… Боже мой, Витя!..

Витя (с улыбкой, обаятельнее которой не было от Сотворения): Вот, пожалуйста, шахматная фигура, я обмыл ее проточной водой… (Ставит на стол посреди палаты еще один белый ферзь. Два белых ферзя рядом – это уже слишком. Многие теряют и остатки своих убогих рассудков.)

Прохоров: С шахматами мы потом разберемся… А шашки – где?.. Чемпион мира по русским шашкам Виктор Куперман… (Улыбка – в сторону Гуревича, вопрос адресован Вите.) Так вот, шашек нет. Сейчас растерянно смотрит на мир наш русский товарищ Куперман. И вот он, молодой и здоровый, крутится в своем гробу. Не путать с Долорес Ибаррури… Он крутится в своем гробу, хотя он молод и здоров…

Коля (прерывает старосту, чего с ним никогда не бывало): А кто вообще автор желудочно-кишечного тракта?..

Гуревич: Неужели и теперь тебе непонятно кто?.. (Присаживается к Вите.)

Скажи мне, Витя, ну, а если б ты…

Ну… двадцать шесть бакинских комиссаров…

Чудовищно подумать!.. Что б тогда

Принес толпе из всех своих глубин?

Шпинозу? Группенфюрера СС?

Ударный финиш юбилейной вахты?

Рене Декарта?..

За дверью слышны каблучки. Это Натали с последним обходом. И, слава Богу, она уже слегка первомайски поддатая. Иначе – она уловила бы в палате спиртной дух.

Прохоров: Тишина!.. Все – по местам! Накрыться с головой!

Натали входит, всем желает спокойных ночей. Поправляет одеяло – у тех, на ком плохо лежит. Присаживается у изголовья Гуревича. Никому не слышные – а может быть, слышные всем – шепоты и нежности.

Натали (полушепотом): Ни о чем не думай, Лев, все будет хорошо. (Гуревич пробует что-то сказать. Натали прикладывает пальчик к губам.) Тсс… Все дрыхнут. В коридоре ни души. Адье. Спокойной ночи, алкаши. (Проплывает к выходу, тихо-тихо прикрывает за собой дверь. Стук удаляющихся каблучков.)

Все пациенты разом сбрасывают с себя одеяла, приподымаютсяв постелях и завороженно глядят на два белых ферзя посреди палаты.

ЗАНАВЕС

Пятый акт

Между четвертым и пятым актом – 5–7 минут длится музыка, не похожая ни на что и похожая на все что угодно: помесь грузинских лезгинок, кафешантанных танцев начала века, дурацкого вступления к партии Варлаама в опере Мусоргского, канканов и кэк-уоков, российских балаганных плясов и самых бравурных мотивов из мадьярских оперетт времен крушения Австро-Венгерской монархии.

Подымается занавес.

Все та же 3-я палата, несколько часов спустя: все выглядит настолько иначе, что глупо и говорить об этом.

Прохоров: Рас-светает!.. Аль-леха!!

Алеха: Да, я тут.

Прохоров: Вдарь что-нибудь на своей гитаре, Диссидент! Вдарь по сердцам наших просветленных узников!

Алеха: Пум-пум-пум-пум.

Представление начинается. В нем принимают участие все, даже комсорг Пашка Еремин. Откуда только он успел нализаться – непонятно, ведь ему было отказано даже в граммулечке.

Пум-пум-пум-пум!

Пум-пум-пум-пум!

Я надену